Я родился 28 сентября 1913 г. в городе Андижане, Узбекистан. Там же я окончил среднюю школу. Вместе с моим другом Рантиком Степанянцем и другим моим приятелем Хаимом Немоновым мы по вечерам устраивали в нашем дворе концерты струнной музыки — я играл на гитаре, Хаим — на балалайке, а Рантик — на мандолине. Играли с большим увлечением и слаженно, вокруг нас собиралось много слушателей.
В те годы средняя школа имела 9 классов. Я попал в 9-й класс в 1929 г. Это выло время сплошной коллективизации. В созданных колхозах не было бухгалтеров. И вот тогда, в середине ноября 1929 г., было принято решение: всех комсомольцев — учеников 9-х классов — пропустить через бухгалтерские курсы и направить в колхозы бухгалтерами. В нашей школе было два параллельных 9-х класса: провели реорганизацию, комсомольцев объединили в класс “колхозников”, а другой — обычный учебный класс. Поскольку занятия бухгалтерией отнимали много времени, часть предметов у “колхозников” отменили, но дипломы выдали по полной форме с перечислением всех дисциплин, предусмотренных в программе.
О школе у меня остались самые хорошие воспоминания. У нас был прекрасный учитель литературы Евгений Георгиевич Краснодемский. Это был высокий, красивый человек, он любил литературу и с увлечением рассказывал нам о жизни и творчестве Пушкина, Гоголя, Шекспира, Гейне. Говорили, что Краснодемский — бывший дворянин, сосланный по этой причине в Среднюю Азию. Так или иначе, но нам, конечно, очень повезло, что в Андижане оказался такой широкообразованный, культурный человек.
Одновременно с реорганизацией классов шла чистка школы от “чуждых элементов”. Из нашего класса исключили Рантика Степанянца, ибо его отец был торговцем. Все его жалели, но вслух никто ничего не говорил. Позднее я узнал, что Хаим Немонов был убит на войне. Некоторым комсомольцам, особенно комсомолкам, совсем молоденьким девочкам, не очень-то хотелось ехать в колхозы, но открыто об этом никто не высказывался. Считалось совершенно естественным достойно ответить на призыв партии.
Нас отправили примерно за 30 километров от Андижана по одному человеку на колхоз. Трудностей было немало. Наряду с бухгалтерским учетом приходилось осваивать узбекский язык. Дело в том, что Андижан, так же как все остальные города в Средней Азии, четко разделялся на новый город с домами европейского типа и русскоязычным населением и старый город с туземными постройками и местным населением. Общение между этими кварталами было весьма слабым, и молодежь новой части города не знала узбекского и других местных языков. Правда, мой отец, который родился в Самарканде и всю жизнь провел в Средней Азии, прекрасно знал и узбекский (тюркский) и таджикский (фарсидский) языки и часто выступал в качестве переводчика между узбеками и таджиками, которые совершенно не понимали друг друга.
Постепенно мы освоились в колхозах, а я послал две-три статьи о колхозной молодежи в газеты “Комсомолец Востока” и “Комсомольская правда”. Статьи понравились, и через полгода меня пригласили корреспондентом по Ферганской долине. Я получил разрешение Андижанского горкома комсомола и стал штатным сотрудником двух газет. Позднее отец перебрался в Душанбе — столицу Таджикистана, а за ним и я. Там я стал корреспондентом “Комсомольской правды” по Таджикистану.
Душанбе (что по-таджикски значит “понедельник”) был целиком новым, растущим городом, правда, возводимые дома были щитовой конструкции самого примитивного типа. Недалеко от Душанбе периодические набеги устраивали басмаческие банды, базировавшиеся в Афганистане, где жили таджики, но уже подданные Афганистана. Однажды я был в Регате — районном центре в 20 километрах от Душанбе. Был вечер, шло заседание райкома партии. Вдруг раздались крики “басмачи”. Моментально потушили свет, всем присутствующим раздали ружья, все легли на пол около подоконников, выставив ружья в окна. Завидев в темноте чьи-то тени, принялись дружно стрелять. Потом был отбой, свет зажгли, заседание продолжилось. Это был один из рядовых эпизодов тех времен.
Мне было тогда 17 лет, корреспондентская работа мне нравилась, и в “Комсомольской правде” и местной газете “Коммунист Таджикистана” регулярно появлялись мои статьи на разнообразные темы из таджикской жизни.
Но я решил, что мне надо получить высшее образование, причем в Москве. В отношении выбора будущей профессии вопросов не было — в стране шла бурная индустриализация, самым популярным специалистом был инженер. Молодежь устремилась в технические институты. Я толком не знал, что представляют собой московские вузы, но, тем не менее, решил поступать в Московский энергетический институт (МЭИ) или же Московское высшее техническое училище (МВТУ). Мой отец где-то выяснил, что МВТУ — это бывшее ИТУ — Императорское техническое училище. Ну, чем мы хуже императорских питомцев? И я подал заявление в МВТУ. Вступительных экзаменов не было. Но требовалась рекомендация серьезной комсомольской организации. Я получил письмо от ЦК комсомола Таджикистана и был зачислен в число студентов. Теперь надо было определиться со специальностью, они в МВТУ обозначались кодированными буквами. Подавляющее большинство будущих студентов пожелало получить специальность с кодом “Д” — “Дизели”. Считалось, что именно эта специальность воплощает мечту современного молодого человека о блестящем будущем. Но так как желающих попасть на специальность с кодом “Д” было больше, чем вакансий, то оставшихся за бортом распределяли по другим буквам. Я попал в букву “К”, что означало “Контроль качества”, но на самом деле это была специальность “Металловедение” — наука о металлах, и позднее букву “К” заменили на букву “М”, а я никогда не жалел, что волею судьбы и деканата МВТУ стал металловедом.
Кафедру металловедения и соответствующую специальность основал профессор Иван Иванович Сидорин. Это был высокий, плотного телосложения человек с бородкой, с крупными чертами лица, всегда одетый в тройку с неизменным галстуком, чисто выбритый. Своей внешностью он выделялся среди пестрой толпы студентов, да и преподавателей, плохо одетых, совершенно не признающих галстуков, щеголяющих в свободно сидящих синих блузах, которые тогда были в большой моде. “Галстук, — сказал герой одной популярной в то время пьесы, — перестал быть галстуком, а превратился в удавную петлю на шее социализма”.
Сдавать экзамен Ивану Ивановичу было сложно. Слушая студента, он сидел молча и совершенно неподвижно, повернув голову в сторону. Обычный прием не выучившего толком предмет студента — глядеть в лицо экзаменатора и по нему определять: отвечает он правильно или же надо говорить все наоборот — в данной ситуации не срабатывал. Лекции Иван Иванович читал хорошо, и на его лекции ходили, хотя была полная свобода — посещать лекции или нет.
В порядке крупного революционного эксперимента учеба в высших учебных заведениях СССР осуществлялась в то время принципиально по-новому. Внедрялся дух коллективизма и укреплялись связи с производством. Подобный метод учебы назывался бригадно-лабораторным. Студенты той или иной группы объединялись в несколько бригад по четыре-пять человек. Экзамен сдавал не один человек, а целиком бригада: она демонстрировала, какими знаниями по тому или иному предмету ее члены обладают. На практике это правило привело к тому, что, например, я решал задачи по дифференциальным уравнениям для всей бригады, а за меня выполнял чертежи (поскольку я эту работу не любил) другой член бригады. С первого курса студенты посещали лабораторные занятия, но без хорошей предварительной подготовки эти занятия не были особенно эффективными. Была в этой системе еще одна особенность. Аудитории закреплялись не за отдельными группами, как раньше, а за определенными дисциплинами. Прозанимавшись в какой-то аудитории физикой, группа переходила в другую аудиторию, чтобы отдать дань химии и т.д. Коридоры в МВТУ длиннющие, на переменах они становились ареной массовых потоков студентов, двигающихся в различных направлениях в поисках новых аудиторий. Сразу же студенты переименовали новый метод учебы из бригадно-лабораторного в бригадно-коридорный. Этот метод продержался только один год, ибо стала ясна его полная несостоятельность.
МВТУ имел один шестиэтажный жилой корпус в Лефортовском студенческом городке для иногородних студентов. Комнаты были небольшие — 13–14 кв. м. Вплотную одна к другой помещались четыре кровати и между ними у окна небольшой столик, в стене — шкаф. Именно в этот корпус я получил направление. Но нас в комнате было пятеро. Пятый спал на полу, между кроватями. Пятым по очереди становился каждый из нас. Утром пятый вставал первым, чтобы дать остальным свободу передвижения. Когда мы перешли на второй курс, нас в комнате осталось четверо. Это был настоящий интернационал. Миша Попов — зырянин из Сыктывкара, учился средне, любил выпивать. Амо Шахпендарян — армянин. Габо Лобжанидзе — грузин — и я. Мы обычно подшучивали над Поповым: говорили — вышло решение ЦК КПСС строить в Сыктывкаре метро, поедешь туда начальником. Но Миша не дождался начала строительства, на третьем курсе он сильно запил, бросил институт и уехал неизвестно куда.
Иногда к нам из Еревана приезжал отец Шахпендаряна. В молодости он несколько лет жил в Америке и работал там в прачечной гладильщиком. Он всегда привозил с собой большой тяжелый утюг и гладил нам всем брюки, гладил по-американски — хорошо и очень быстро. Иначе, говорил он, в Америке не заработаешь доллары. Утюг сильно раскалялся, тряпка, накладывавшаяся на брюки, обильно смачивалась водой. Начинался процесс глаженья, вся комната окутывалась паром, через несколько минут брюки были идеально выглажены. Вначале мы боялись раскаленного утюга. У каждого было только по одной паре брюк, лишиться их означало большую утрату, но, увидев, что все идет нормально, сами освоили американский опыт и ходили в хорошо выглаженных брюках на зависть остальным ребятам из нашей группы.
Студентам, сдавшим все экзамены и зачеты, полагалась стипендия 24 рубля в месяц, из них 16 рублей надо было отдавать пансионату за трехразовое питание. Это было питание с явно пшенным уклоном: утром — пшенная каша, в обед — пшенный суп и пшенная запеканка, на ужин — пшенный пудинг.
Осенью, когда начинался овощной сезон, мы хорошо подрабатывали на железной дороге: разгружали вагоны с овощами. Эти деньги обычно тянулись до нового года. Жили мы, несмотря на всякие нехватки, в общем весело. Тогда выходило много музыкальных кинокартин. После появления очередной картины я садился в красном уголке за пианино, подбирал мелодию, и тут же хор молодых голосов подхватывал ее.
В нашей группе помимо обычной студенческой молодежи учились двое вполне взрослых людей в возрасте где-то за 30 лет. Это были так называемые парттысячники. Дело в том, что в то время на заводах и в различных учреждениях работало много специалистов, окончивших институты еще до революции. Партия им не доверяла: опасались вредительства с их стороны. На заводы и фабрики направлялись коммунисты в качестве “красных директоров”, но у них не было знаний и они мало что могли сделать, чтобы противостоять возможным вредительствам специалистов старого режима. Поэтому было решено направить в институты тысячу партийных активистов, чтобы они набрались необходимых знаний и могли стать полноценными руководителями предприятий и различных учреждений. Во время учебы их обеспечивали хорошими стипендиями. Итак, у нас были два парттысячника — Серкин и Цезарь Куников. Цезарь Куников — веселый, остроумный, озорной одессит — в институте явно скучал. Он не перегружал себя наукой, но следил за тем, чтобы вовремя иметь хотя бы удовлетворительные оценки. Вероятно, это было необходимым условием получения стипендии.
Когда началась война, Куников вступил в армию добровольцем. Он командовал высадкой десанта на Малую землю и при этом погиб. Посмертно ему было присвоено звание Героя Советского Союза.
Серкин был человеком иного склада. Он чрезвычайно серьезно относился к своим обязанностям студента и изо всех сил старался вникнуть и разобраться во всех тех предметах, которые мы проходили. Но у него была явно недостаточная подготовка, и ему приходилось очень трудно. Я и Шахпендарян практически каждый день занимались с Серкиным, помогая ему в математике, теоретической механике и черчении. Он нам очень нравился своим старанием и неукротимым трудолюбием. Иногда Серкин приглашал нас к себе домой. У него была хорошая двухкомнатная квартира. Его жена приветливо встречала нас и, глядя жалостливыми глазами на двух полуголодных студентов, угощала всяческими вкусными вещами и чаем с вареньем. После нашей общаги с ее “пшенным” меню и кипятком вместо чая из большого “титана” в конце коридора нам это все казалось почти праздником. Серкин добрался до третьего курса, а потом его направили на какую-то ответственную работу, не дожидаясь окончания института.
На четвертом курсе нас направили на практику на Севастопольский судостроительный завод. Из нашей комнаты поехали двое — Шахпендарян и я.
Севастополь нам очень понравился. В студенческой бригаде было четыре человека. Все мы впервые купались в море.
Но термическое отделение завода, где мы проходили практику, нас удивило: температуру металла при термической обработке определяли на глазок, и остальное в том же стиле. Мы решили помочь заводу перестроить “термичку”. Составили план мероприятий, пошли к директору завода товарищу А.В. Щербине. Он нас очень хорошо принял, согласился с нашим планом, выделил деньги, что тогда было проще, чем теперь, и работа закипела. К концу нашего трехмесячного пребывания директор завода издал приказ с объявлением благодарности нашей бригаде и выдал денежные премии. Этот приказ мы показали ректору МВТУ профессору А.А. Цибарту; он нас похвалил, сказал, что это хороший пример для всех старшекурсников училища и, в свою очередь, издал приказ по МВТУ, там был важный пункт: “севастопольцам” предоставлялось право свободного выбора места работы после окончания института. Обычно всех иногородних отправляли из Москвы, а мне-то хотелось остаться здесь. Прошло не так уж много времени и профессора Цибарта арестовали как врага народа. Почти одновременно с ним арестовали директора Севастопольского судостроительного завода Щербину — тоже как вредителя.
